«Сейчас в Купаловский приходят люди, которые топчут его ногами» — большой разговор с актрисой Кристиной Дробыш

— Как ты воспринимаешь намерения Купаловского поставить «Павлинку»?

— Возможно, для тех, кто остался, это важно как символ того, что театр жив: с «Павлинки» десятилетиями начинался сезон, а в этом году он так и не был открыт. К сожалению, у нас разные взгляды на значение «живого театра», но они так решили, окей. Если это помогает им жить и работать, почему нет. Для меня трудный момент в том, кто те люди, которые выйдут на сцену Купаловского. 

— Значит, эта тема все же болит?

— Мы воспринимаем сцену как живое существо. Если ты занимаешься на ней дуростью, она обязательно отомстит: ты либо текст забудешь, либо упадешь где-нибудь. Так же она может поддержать и отблагодарить, если относишься к ней серьезно. 

Сейчас на то, что я воспринимаю как живое существо, приходят люди, которые в прямом смысле топчут ее ногами: для них это набор покрашенных дощечек, просто пол. Я, конечно, понимала, что на сцену Купаловского кто-то будет выходить, но то, что именно там происходит, ужасно. 

— Ты писала, даже если вы вернетесь в свое здание, Купаловский уже никогда не будет прежним. Как вообще, на твой взгляд, изменится театр в условной новой Беларуси?

— Когда все только начиналось, люди в театральном сообществе как-то прижались друг к другу, мол, давайте что-то делать. Когда мы объявили об увольнении, я понимала, что у каждого театра свой путь и то же самое не станут делать все. Но мы были заодно, высказывали одни и те же категорические мысли, а теперь они спокойно устраивают новогодние мероприятия и продолжают жить обычной жизнью. Когда все это закончится, а оно обязательно закончится, я буду по-другому смотреть на коллег и уже не с каждым смогу работать: можно понимать человека, но это не значит, что ты ему доверяешь.

Думаю, у нас вообще будет формироваться новое театральное искусство: возможно, через свободу слова выльется много искреннего и прекрасного и это станет прорывом. А у нашего театра будет отдельный путь, как раньше, он работать не сможет. Сама система не сможет существовать по-прежнему, она уже давно намекала, что перестает действовать. Нам тоже нужно не упустить момент и сделать театр таким, где актер действительно важен, ведь и по зарплатам, и по отношению здесь казалось, что это какой-то товар, продукт, что тобой пользуются. Можно было понасовать репетиций с утра до ночи и заставить то плакать, то смеяться. Но, народ, мы же работаем не по рубильникам и не по кнопочкам.

— Ты оправдываешь тех, кто продолжает работать, или тебе бы хотелось, чтобы театры один за другим пошли за купаловцами?

— Я максимально принимаю точку зрения других людей и понимаю, что личные обстоятельства не позволяют делать одинаковые шаги — для кого-то по-другому было невозможно, а кто-то пошел с собой на компромисс. Я знаю, что такое решение требует огромных сил: лично я отдала много — работу и квартиру, а поскольку работа была моим вторым домом, то отдала два дома. Я не имею права осуждать, но если бы мы всем сообществом сказали: «Нет и все!», — может, сдвинули бы эту махину быстрее. 

— Почему купаловцы смогли сделать такой шаг, а большинство других коллективов нет?

— С момента прихода в театр у нас взращивается ощущение семьи: нравится тебе человек или нет, ты в любой ситуации должен защищать своих. Мы тогда все горячо обсуждали и понимали, что должны принять именно общее решение. Возможно, такие отношения и традиции не успели воспитаться в других коллективах.

— Чувствуешь ли ты на себе то, что Купаловский стал символом протеста?

— Это было время экстренных решений, в тот момент я не думала, как они выглядят сбоку. Если кто-то начинает приписывать нам политические подтексты, я советую посмотреть наше первое обращение, которым мы просто сказали: «Люди, происходит, извините, п****ец, льется кровь». Я помню один из маршей: мы потерялись и договорились встретиться в конкретном месте, и вот мы встретились, а люди начали перед нами расступаться. Это была такае дрожь! Вот тогда я начала осознавать, что мы сделали нечто большее, чем просто написали заявления. Потом как-то мы делали стрим и я увидела, сколько людей нас смотрит и что они пишут — мы закончили стрим, как обычно, стали благодарить друг друга, и у нас на глаза навернулись слезы.

— Ты сказала, система театра давно намекала, что перестает работать. Что это значит?

— Кто-то говорит, что со стороны Министерства культуры не было цензуры — ну да ладно! Как в советские времена, конечно, не было, но я знаю истории других театров, когда еще на этапе подачи материала в постановке отказывалось. Как-то в нашем «Пане Тадеуше» запретили «Погоню», то есть просто вычеркнули кусок истории. Бывало, настойчиво намекали, что что-то, по их мнению, не очень хорошо. Плюс тендеры: ты не можешь купить колготки на спектакль — надо на них объявлять тендер. Если на прогоне я порвала колготки, к завтрашней премьере мне их купить не успеют.

Тендеры на носки, колготки, пуговицы — это дошло до маразма. Управлять отраслью должны люди, которые понимают, как она работает, а у нас это просто — тут дать трынды, тут денег.

— Как думаешь, будет ли зритель в будущем оценивать театры по тому, что они делали в эти месяцы?

— Я всегда говорю, что театр существует в первую очередь потому, что есть зритель. Соответственно зритель сейчас совершит естественный отбор, мне кажется, это будет сильный фильтр.

Для меня самыми ценными являются комментарии типа: «Я никогда не любил белорусский язык, а теперь начал его учить». Когда вышли «Тутэйшыя», кто-то сказал, это беспрецедентно, что белорусскоязычный контент продолжительностью два с половиной часа вошел в топ YouTube. Значит, это нужно людям.

— Как складывается твоя жизнь после увольнения?

— Скажу так: впервые за годы работы в театре в дни после Нового года я буду дома с близкими. И не будет марафона из восьми «Начэй на Каляды» и шести «Павлинок». Сыграть «Ноч на Каляды» два раза подряд еще можно, а на четвертый начинаешь подыхать, улыбаешься на поклоне и у тебя скулы сводит. Не скажу, что я сильно страдала, но я продолжаю жить театром, а шкала ценностей тем временем изменилась.

Понимание того, что в любой момент тебя могут завинтить, также расставляет приоритеты, эта тряска вообще пошла нам на пользу. Появились ответы на глобальные вопросы: зачем существует театр, что я там делаю, готова ли я быть в таком театре и для чего я есть.

— Ты ведешь в Фейсбуке, скажем так, хронику репрессий. Что ты там обычно записываешь?

— В первые дни, когда я почувствовала на себе, что это реально, что рвутся гранаты, что я в эпицентре, и увидела полчища силовиков, в определенный момент возникла потребность куда-то это девать. Ты не можешь спать, не можешь есть, не понимаешь, как себя вести. У меня тогда появился вопрос ко Вселенной: «Почему в тридцать лет я знаю запах после взрыва гранаты?» И я начала писать, мне это помогало, а потом, когда меня стали благодарить, поняла, что оно нужно не только мне. Наконец это стало еще и моментом безопасности: мы с первых дней были готовы к точечным репрессиям, поэтому если в какой-то день я ничего не напишу, это будет значить только одно.

— Ты каждый день садишься и думаешь, что написать?

— Нет такого: «О чем бы сегодня написать?». Далеко ходить не надо, каждый день просто шок, каждый день тебя прибивает и ты такой: «Да ладно! Серьезно?». Часто слова кончаются, но натыкаешься на картинку или фотографию, точно попадающую в твои эмоции.

— Расскажи, как менялось твое ощущение мира после 9 августа.

— В самом начале, как и у всех, это был ужас от происходящего. Потом началась канитель с театром, когда мозг работал на максимуме, ведь каждое решение могло стать жизненно важным. Иногда накрывает отчаяние, но у меня есть две спасательные штуки. Когда я думаю, что все погибло, пытаюсь вспомнить, с чего и ради чего все начиналось, а начали мы с готовности противостоять. Я иногда пересматриваю наше первое обращение, хронику событий, рассказы людей.

А второй момент: я представляю, как буду рассказывать об этих месяцах сыну или внукам. И я не хочу сидеть и думать, что бы такого сказать, чтобы не выглядеть в их глазах последней гнидой. Не хочу, чтобы они ходили с клеймом: «А моя мать в это время сидела на попе ровно».

— Сколько лет твоему сыну?

— Пять.

— Как ты подаешь ему последние события?

— Сказки. Он как-то спросил у меня, почему мы должны уехать из дома. Мне надо было ему как-то объяснить, и я рассказала сказку о том, что есть злой дядя, он забрал все игрушки и не хочет ни с кем делиться, более того, если кто-то хочет взять поиграться, он их бьет. 

Как-то он спросил, куда я иду. Я говорю: «Помнишь, я рассказывала о злом дяде, так вот чтобы злой дядя не обижал других, его надо победить». А сын мне сказал: «Мама, борись осторожно». 

— Чувствуешь ли ты рождественскую и новогоднюю атмосферу?

— В обычные годы у меня не было ощущения ни Рождества, ни Нового года, но в этом году у нас всех огромная надежда на чудо, к тому же вокруг все так сурово и жестко, что хочется простого человеческого тепла, поэтому новогодняя атмосфера чувствуется намного больше. Праздник вопреки — для меня в этом году так, правда, как-то по-человечески я не могу себе позволить отмечать его в полной мере, поэтому для меня это будет маленький праздник надежды.

— Как ты для себя создаешь Рождество и Новый год?

— В моей семье больше праздновали Новый год, а когда я создала свою, у нас зародилась традиция 24 декабря собираться только нашей маленькой семьей, вместе украшать елочку, устраивать ужин в домашней атмосфере и подкладывать подарочки тем, кто еще не знает, что Деда Мороза не существует. Возможно, из-за того, что из-за тяжелого графика не хватало дома, мы это таким образом пополняли. Счастье там, где все дома. В этом году это особенно важно.

— Сын ждет праздников?

— Ждет, всегда ждет подарочков, у него очень интересные заказы. Ты спрашиваешь: «Сынок, какой ты хочешь подарок?» — «Голубой». Все, тупик. Он скромный мальчик: «Сыночек, хочешь, купим тортик?» — «Нет, не хочу». - «Может, шоколадку?»— «Нет, не надо».

— Какого чуда ждут белорусы?

— Того, которое нельзя произносить вслух.

— А сама что загадаешь?

— Если скажу, не исполнится (смеется). Обычно я забываю, что загадала, но на этот раз точно не забуду. Мы сейчас проходим определенный путь — возрождаемся, рождаемся, зарождаемся, и я хочу, чтобы этот процесс перешел на новую ступень.

Когда произойдет то, чего мы все хотим, ничего не закончится, а только начнется. Возможно, наступит еще более сложный процесс, с которым нам предстоит еще внимательнее относиться друг к другу. Я просто хочу, чтобы этот процесс начался, потому что создавать — это хорошо и интересно, и у нас большой потенциал.

— Как тебе кажется, в течение года у нас случалось то, что можно было бы назвать чудом?

— Во мне часть украинской крови, и я всегда думала, к чему я ближе, может, я не в той стране живу. Этот год дал мне уверенность, что я на месте. Ведь чудом для меня стали люди, даже не события, ведь события создают люди. Многие помогли мне, даже просто словом в нужный момент, и я сама сейчас готова отдать многое. Я увидела, сколько хорошего вокруг. Что мы делали раньше и куда мы это тратили?

— В тоже время есть в три раза больше людей, которые просто промолчали.

— Я тоже иногда думаю: сколько меня той девушки, пятьдесят килограмм живого веса, но я, грубо говоря, пошла на баррикады, а сколько больше взрослых и крепких людей молчат.

У меня есть профессиональное качество: у нас нет плохих персонажей, каждое действие своего героя ты должен понять и оправдать, поэтому по привычке и в жизни оправдываешь каждую скотину. В итоге я даже злиться не могу, только жалеть.

— В конце года мы обычно подводим итоги. Какое у тебя достижение года?

— В последнее время у меня появилась грубая шутка, мол, прошлый год разве что вилы в сраку не воткнул. Так вот 2020-й все-таки воткнул, еще и провернул. Просто со старта год начался для меня так, что лучше бы не начинался. А когда только ударил ковид, я подумала: «Прошло три месяца, а меня уже раза четыре морально убило, что же будет дальше». Поэтому достижение года — я выстояла и я не сломлена. Меня провернула мясорубка — это факт, но у меня еще есть силы и если бы я могла ими поделиться, поделилась бы. Думаю, еще год так можно продержаться, а если больше, я не знаю, тогда мы станем сверхчеловеками и у нас откроются сверхспособности.

— А достижение года белорусов?

— Я поддерживаю общие выводы о формировании нации и согласна, что мы не знали друг друга до этого лета. Но для меня происходящее еще и Золотой век искусства. Есть черная шуточка, мол, если в России нет репрессий, непонятно, кто великий писатель. Когда нас прижали, мы начали не просто выживать — весь потенциал, который мы могли из себя выжать, вылился наружу. Для себя я это сравниваю с Возрождением, только это наше личное белорусское Возрождение. Мы до сих пор не осознаем, что произошло, но именно культурная часть закладывает фундамент для большого будущего, которое застанут по крайней мере те, кто будет после нас, и именно от этой ступени мы потом будем отталкиваться.

— Какое у тебя разочарование года?

— Взрослые дяди и тети, которые учили меня жизни и я их слушала, а в определенный момент их слова обесценились их действиями.

Нас с детства учат уважать старших, но не рассказывают, что старшие могут быть мудаками и что молодой мудак часто становится старым мудаком. Оказывается, человек в свои семьдесят может сказать: «Тебя надо расстрелять» или «Тебе мало дали».

— Если бы могла выбирать, ты бы выбрала, чтобы последние месяцы, даже с избиениями и смертями, все равно произошли?

— Жертвы — самое тяжелое. Но неизвестно, сколько жизней эти события спасли. Все это должно было произойти, раньше или позже. Страшно, но да, я бы хотела, чтобы все это случилось.

Беседовала Ирена Котелович, фото Надежды Бужан

Хочешь поделиться важной информацией
анонимно и конфиденциально? Пиши в наш Телеграм

0

0

0

0

0

0