Как может выглядеть возвращение к Конституции 1994 года
Белорусская конституция создаст совершенную республику только в той мере, в которой люди захотят ее исполнять, пишет докторант Антон Левицкий.
В дискуссии вокруг конституционной реформы, которую летом начинал Бабарико, выявились основные расхождения. Одни считают, что «перевернуть страницу» авторитарного своеволия и бесправия можно, вернувшись к варианту Конституции, который начал действовать 30 марта 1994 года. Другие настаивают: это архаичный документ, который однажды уже сделал возможным разрушение политических институтов.
Это разделение мнений иногда демонстрирует странные совпадения. Конечно, Лукашенко не может поддержать возвращение «грибовской» конституции. Для него, Лукашенко, это движение назад, а он — известный сторонник прогресса, инноваций и риска. Однако и Владимир Мацкевич настаивает на том, что Беларуси нужен новый Основной закон, поскольку в 1994-м Верховный Совет попросту принял под видом нового документа Конституцию БССР 1978 года.
А Григорий Василевич, один из отцов и могильщиков «старой республики», в своих работах именно так обосновывает введение новой Конституции в 1994-м: брежневский закон превратился к тому моменту в «архаичный документ». Излишне говорить, что это ошибочный аргумент.
Демократии в Латвии, США и Германии функционируют, не обращаясь к основным законам своего прошлого. Венгрия до Орбана жила по «брежневской» конституции. Между тем, молодые государства одно за другим погрязают в авторитаризме.
Та же ошибочная аргументация возникает при попытке объяснить белорусский поворот от строительства политических институтов к «сильной руке». Идея внутренней порочности мартовской конституции Беларуси глубоко укоренилась в традиции политической мысли, связанной с оппозицией.
В сборнике «Сценарии реформ» (2003) авторы называют целый ряд новаций, которые, по их мнению, поспособствовали приватизации республики Александром Лукашенко: непрофессиональный парламент, широкие полномочия главы государства и исполнительной власти, недостаточные гарантии разделения властей и даже сохранение государственной собственности (с. 21—23). Многие такие оценки можно заподозрить в утаивании нечестных мотивов. Безусловно, приятно видеть себя в роли «отцов конституции». Это, как говорится, a lifetime appointment.
Между тем, белорусская Конституция 1994-го, как и ныне существующая могли бы служить общественному благу Беларуси, если бы они выполнялись. Недаром протестующие сейчас часто ссылаются именно на действующую конституцию. Все понимают, что большинство ее прогрессивных норм не никак не влияют на правовую действительность. Если бы нынешняя конституция соблюдалась, у белорусов имелся бы солидный набор политических прав и свобод.
Некоторые записаны совершенно конкретно: «Политические партии и другие общественные объединения имеют право пользоваться государственными средствами массовой информации в порядке, определенном законодательством» (ст. 5). Но и это не помогает.
Лукашенко и его сторонники могут вынести на референдум и утвердить самую совершенную в мире конституцию, а жизнь в Республике Беларусь не сдвинется в направлении демократии ни на дюйм.
Преимуществом идеи возвращения к Конституции 1994 года является не только символический разрыв с порочными практиками неправового государства, которое построил Лукашенко. Это позволит укоренить традиции белорусской республики в национальной истории.
Безусловно, это не та история, о которой мечтали интеллектуалы-националисты — с талером, «Ваяцкім маршам» и Третьей уставной грамотой. Однако традиция «старой республики» содержит достаточное число нравственных уроков и выводов.
Белорусская демократия 1990—1994 годов могла существовать благодаря недемократическим силам. Она погибла, так как Белорусский Народный фронт отдал предпочтение чистоте принципов перед «медленным бурением твердых пластов», как определил политику Макс Вебер.
Сама конституция появилась в результате компромисса, как резонно отмечает в своих мемуарах Василий Леонов. В отличие от России, где президентская власть диктовала свои условия, в Минске Верховный Совет радел о том, чтобы белорусский парламент располагал инструментами контроля за президентом и правительством. Ярким примером этого была первоначально выполнимая процедура отстранения президента от власти.
Безусловно, совершенствование конституции и республиканского строя возможны и нужны. Для того, чтобы сделать их частью права, могут быть применены различные подходы. И мартовская конституция предлагает направление, в котором мог бы идти поиск такого подхода.
В отличие от основного закона России, который наследовал политические традиции Французской Республики, белорусские законодатели в основном ориентировались на американские образцы. Именно отсюда, наверное, уникальное в регионе решение установить в Беларуси классическую президентскую республику со строгим разделением властей: президент не может распустить законодательное собрание, а оно, в свою очередь, не имеет полномочий отправить в отставку кабинет. Депутат Верховного Совета не мог быть членом кабинета — это тоже американская, а не вестминстерская норма.
Первоначальные проекты белорусской конституции содержали еще больше сходства с американской моделью: они предусматривали, например, что все свои назначения президент делает с согласия парламента (в конечном итоге осталась только норма, согласно которой премьер-министр и наиболее значимые члены кабинета должны согласовываться в Верховном Совете). Владимир Мельник предлагал в первой половине 1990-х даже введение чего-то вроде midterm elections — переизбрания половины депутатского корпуса в период каденции.
Оригинальное «штатничество» белорусского конституционализма можно довести до логического завершения. Частью политической традиции американской республики является известный во всем мире метод «изменять и дополнять» основной закон. Текст конституции остается неизменным; места, утратившие силу, специально обозначаются (скобками). Белорусский законодатель мог бы перенять этот подход. Его преимуществом было бы вещественное ощущение исторической преемственности государственной традиции. Причем не только такой, которая своевольно изобретается через переименование Законодательного собрания или главы правительства.
Безусловно, и такие вещи также могут быть частью модернизации конституционного строя, тем более они имеют богатую традицию в белорусской конституционной дискуссии.
Митрофан Довнар-Запольский еще в 1918-м изложил предложения по изменению белорусского политического словаря: сойм, соймики, канцлер, маршалок, подскарбий, войты. В 1991-м сойм, рады и райцы всерьез рассматривались с той же целью.
Сегодня кажется, что и политическая традиция революционной эпохи 1910—1920-х годов могла бы быть принята во внимание. Если бы всебелорусский съезд или секретарь (для министерской должности) стали одним из дополнений в конституционном тексте, они бы еще раз подчеркнули не только революционный, но и «американизированный» характер политического порядка.
«Американский» тип конституционной реформы ведет к свободе, вводя конкретные ограничения. Он делает бурные политические споры первой половины 1990-х годов частью символической ДНК белорусской республики. Но позволяет критически взглянуть на них, переоценить, уточнить и усовершенствовать их результат.
Белорусская Конституция, даром что она вполне короткая, все же страдает многословием. Эта многословность следовала из того же порочного мышления, о котором я говорил в начале статьи. Конституционный законодатель в 1990—1993 годах стремился как можно подробнее изложить права гражданина. Это был интеллектуальный ответ на советский опыт бесправия и угнетения, и он оказался недостаточным. Ничто не мешает белорусскому государству игнорировать действующие нормы.
Зато многословность дает ей возможность обосновывать даже самые оригинальные идеи. В 1995—1996 годах Лукашенко активно пользовался первым пунктом статьи 100, чтобы обосновать свое открытое нарушение Конституции. Этот пункт следует исключить — не потому, что он был причиной установления абсолютной власти, а потому, что он атавизм, рудимент неактуального мышления о конституционализме и институтах. То же касается и белорусской «уставной грамоты прав». Когда Рузвельт в США предложил сделать социальные и экономические права частью Конституции, его проект умещался на одной странице. Белорусская Конституция щедра в изложении деталей, но в этом нет необходимости. Зато статья 56, которая провозглашает обязанность участвовать в финансировании государства, была использована, чтобы обосновать сомнительный «декрет о тунеядцах».
Сокращение Конституционного текста до сущностных положений выражало бы готовность конституционного законодателя к самоограничению. Конституция не в состоянии установить совершенный общественный порядок.
В этом году мы много говорим о доверии в связи с кризисом легитимности и революцией, и Конституция должна быть частью этой дискуссии. Установление доверия в политической системе — доверие к судье, доверие к избирательной комиссии, доверие к словам присяги, произнесенной ново- или переизбранным президентом, — сложная задача, которую не может выполнить одна конституция. Это системный процесс.
Но конституция не должна быть путами, она не может чрезмерно ограничивать политическую волю носителя суверенитета — народа. Ввиду таких недостатков top-down approachнекоторые правоведы выступают против писаной Конституции как таковой. Основной закон должен регулировать сущностные вопросы общественной жизни, он должен быть рамкой конкуренции интересов и формирования политической воли. В его границах политический субъект должен иметь возможность свободно мыслить и действовать. В этом, конечно, заключается риск, и он неминуем. Страх перед «народом» глубоко зашит в американской конституции, которая не предусматривает референдумов и отдает избрание президентов штатам, вводя electoral college.
Большой урок из истории белорусской конституции как раз таки в том и заключается, что, если политический субъект решит разрушить институты (правила игры), его ничего не остановит: именно этот политический субъект, иначе, человек, — высшая ценность и цель общества и государства.
