Найти
04.01.2019 / 11:01РусŁacБел

Сергей Ваганов: Что-то дрогнуло в душе, когда увидел заголовок «Титаник» на Двине»

Что-то дрогнуло в душе, когда увидел заголовок «Титаник» на Двине. Как на севере Беларуси зимой работают паромы».

Провернул колесико мышки. Вот он, вот — тот самый паром, на котором вместе с мамой я впервые плыл из Луначарского в Дисну. 1958 год, мне 17, маме 50. В Дисну мы плывем, чтобы заказать памятник на могиле маминых родителей, моих бабушки и деда.

Весь предыдущий день мы искали на кладбище в Луначарском их могилы.

Мне уже случалось видеть деревенские кладбища, но такое красивое и таинственное, как на маминой родине, впервые. «Видишь, на какой оно возвышенности? — спрашивает мама. — Знаешь, почему? От паводка здесь спасались. Ты не представляешь, какие страшные на Двине паводки… Когда секретаршей в сельсовете работала, то на лодке через окно заплывала, чтобы спасти бумаги и паспорта, они плавали по всему комнате… Помнишь, Юлька?»

Искать могилы моих предков помогала Юлька, мамина детская подружка, единственная ниточка, которая еще связывала ее с родиной. «А ё… твою мать! — встретила «ниточка» подругу, откинув плуг, вожжи и оставив в покое довольную внезапным перерывом лошадь. — Где же ты пропала?!»

Они не виделись почти 30 лет, с тех пор, как мать бросила своего первого мужа, бывшего пограничника, вернулась с дочкой Майей в Луначарское и вскоре уехала оттуда в Минск учиться в Коммунистическом институте журналистики, более известном как КИЖ…

«Кажется, здесь…» — Юлька пробирается сквозь заросли сирени под вековыми соснами. Но ничего, что напоминало бы могилы, невидно, никаких возвышений… «Что ж, — откликается мать, — пусть будут здесь…»

Заказывать памятник мы направляемся в Дисну, как раз напротив Луначарского, на левый берег Двины. Паром с трудом преодолевает быстрину. «Видишь вон те аллеи вдоль берега? Еще детьми мы смотрели, как гуляли по ним польские офицеры с дамами…»

Мать грустно улыбается, а я почти физически ощущаю, как впервые моя жизнь преодолевает некую волнующую загадочную границу.

…Моя мама — Маня, Мария, Маруся, Мария Михайловна, Манюня, младшая после двух братьев и двух сестер, вышла замуж в 1924 г. В пятнадцать с половиной. В Луначарском стояла застава, и пограничник с советско-польской границы увез ее вглубь Калужской губернии, в деревню Чертень.

Похоже, что родители, мои дед Михайло и бабушка София, не возражали. Это странно, потому что во всем, что касалось христианской морали, дед Михайло, церковный сторож, был очень крутого нрава. Но в местечке уже воцарилась революционная мораль. Даже название сменилось — с Миколаёва на Луначарское. Хотя, думаю, легкость, с которой родители согласились на раннее замужество моей матери, была скорее прагматического толка — избавиться от лишнего рта. Да и возразить матери было почти невозможно. Думаю, что с тех самых пор…

Спустя год, в 1925-м, дед Михайло и бабушка София умерли.

Не то чтобы я ничего не знал о первом замужестве матери. Но о скором после него уходе деда Михайлы и бабушки Софии узнал впервые.

И вот мы плывем на пароме через Двину, в Дисну, заказывать памятник. Все интересно — и паром, и развалины каких-то сооружений из красного кирпича, и аллеи, которые медленно приближаются к тебе… Пытаюсь представить, какой была жизнь на советско-польской границе. Мама улыбается, вспомнив, как средний брат Кирилл пропал куда-то аж на три месяца, а когда вернулся, тихо, по секрету, рассказал, что, мол, выполнял задание убить Пилсудского. Убить, мол, не удалось, так как попал якобы в лапы дефензивы, сидел, сбежал. Истиная же причина его исчезновения выяснилась довольно скоро, когда у старших сестер появились фильдеперсовые чулки — контрабанда из-за границы…

«А почему такое название — Луначарское?» — спрашиваю у мамы. «До революции Миколаёво», — как-то сдержанно отвечает она, и я чувствую, что мой интерес не очень-то ей по душе.

Намного позже, когда плотнее заинтересовался этим вопросом, узнал, что на всей территории бывшей Российской империи более полутысячи таких названий, и никаких веских причин для переименования Микалаёва в Луначарское не было. Кроме Октябрьской революции.

Читаю про «Титаник» на Двине, и буквально физически чувствую, как после исторической катастрофы он всплывает со дна Времени и, набирая силу, напряженно преодолевает течение.

…Спустя несколько дней мы везем на пароме заказанный в Дисне памятник, на котором, кроме фамилий бабушки и деда, фамилия Александра, мужа старшей маминой сестры Ольги, который работал на мельнице, где и погиб в 1932 году. Мы с мамой ходили к остаткам той мельницы, вглядывались с мостка в бурлящий ручей…

Устанавливали памятник вместе с Юлькой, ее дочкой Верой, которая работала в находившемся неподалеку Доме престарелых, и Вериным мужем Федором, россиянином, вольнослужащим на ракетной базе, что скрывалась в близлежащих лесах.

С того 1958 года мама переписывалась с Юлькой, а, когда та умерла, с Верой, пока не умерла и она. Но первым умер Федор, после того как у него обнаружили опухоль в голове.

В последний раз мы с мамой побывали в Луначарском в середине 80-х. Еще с шоссе я с ужасом увидел, что куда-то делось кладбище. Оказалось, что местный председатель колхоза распорядился насыпать вокруг кладбища дорогу, и возвышенность, на которой люди когда-то спасались от паводка, словно провалилась в пропасть.

А в 1994 году, на 96-м году жизни, ушла в мир иной и мама.

Оборвалась последняя ниточка, связывавшая меня с ее родиной. Осталась лишь в памяти, в фотоснимках, в пароме, о котором написала «Наша Ніва», и который как бы протянул ее поперек течения Времени. И родилось стихотворение.

ПАРОМ

Мы с мамой плыли поперек реки.
Течение сносило нас на запад..
Она смотрела вдаль из-под руки.
Туда, откуда доносился запах
Покинутого много лет назад,
Казалось, навсегда, родного дома… 
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.

Мы с мамой плыли поперек реки.
Река играла клочьями тумана.
О, как те годы были далеки,
Где память с неизбежностью тарана,
Рождала звук, похожий на раскат
С крутых небес низвергнутого грома…
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.

Мы с мамой плыли поперек реки.
Едва доплыв до века середины,
Мы обернулись. Наши старики
Стояли, будто слеплены из глины.
Дед поднял руку, будто звал назад.
Старуха тронула седых волос солому…
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.

Мы с мамой плыли поперек реки.
Я их не знал — ни бабушку, ни деда…
Ни горсточки их пепельной муки.
Ни косточки, ни камешка, ни следа…
Лишь только войн и революций ад.
Лишь только гарь Гоморры и Содома.
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.

Мы с мамой плыли поперек реки
До берега, где режут камни пилы.
О, как те камни будут велики
На месте от затерянной могилы
Среди чужих незнаемых утрат,
Взывающих к печали невесомо…
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.

Мы с мамой плыли поперек реки.
Волна в паром неутомимо билась.
Но, всем речным законам вопреки,
Река, казалось, вдруг остановилась.
Остановился материнский взгляд
На грани исторического взлома…
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.

Мы с мамой плыли поперек реки.
Пересекали памяти границу.
Смотрели в спину красные штыки.
И польские сверкали в наши лица.
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома…
А где-то в небесах лупил в набат
Двадцатый век с улыбкой костолома…

Сергей Ваганов

Хочешь поделиться важной информацией
анонимно и конфиденциально?

Клас
Панылы сорам
Ха-ха
Ого
Сумна
Абуральна
Чтобы оставить комментарий, пожалуйста, включите JavaScript в настройках вашего браузера
Чтобы воспользоваться календарем, пожалуйста, включите JavaScript в настройках вашего браузера