Арсений Лис, мемуары. «Академическая группа». Часть 3
Газета «Новы час» опубликовала воспоминания Арсения Лиса — выдающегося историка национальной культуры, который в 1970-е стал одним из фигурантов дела «академической группы». Считаем нужным перепечатать их в переводе с белорусского языка в русскоязычной версии «Нашей Нивы».
Окончание. Начало мемуаров здесь:
Арсений Лис, мемуары: Под негласным надзором спецслужб. Часть 1
Арсений Лис, мемуары: «Группа Прашковича» и дело белорусских националистов. Часть 2
У здания Академии Наук. Слева направо: Алесь Яскевич, Иван Тищенко, Иван Марченко, Иван Яшкин, Арсений Лис.
Выждав время, дело под названием «Академическая группа» в КГБ все-таки было заведено. В отношении Степана Миско и Николая Прашковича органы госбезопасности могли насобирать и насобирали кое-какой компромат…
Степан, выделяясь особым по тому времени вольнодумством, позволял себе иронизировать над установками и некоторыми идеологемами власти. А Николай контактировал с бывшими политзаключенными, поэтессой Ларисой Гениуш… Что касается языковедов Алеся Кавруса и Валентина Рабкевича, просто-таки трудно представить себе, не то что понять, какие претензии могли быть к ним у КГБ.
В начале 1970-х оба парня еще слишком мало успели сделать в жизни. Разве что время от времени публиковали заметки о культуре речи. На научном уровне усвоив письменные традиции белорусского языка, заботились о правильности и чистоте его в периодике и на радио. Они были чутки к так называемым русизмам. Неужели в этом можно было усмотреть вину, обвинить ученых в национализме?
К слову, Степана Миско возмущало и то, каким это образом т.н. компетентные органы умудрились включить его в «Академическую группу» («Акадэмічны асяродак») вместе с А. Каврусом и В. Рабкевичем, с которыми он даже не был лично знаком.
Согласно сфабрикованному в кабинете полковника КГБ Репича делу, литературовед Николай Прашкович, исследователь ранней истории белорусского театра Степан Миско, историк Михась Чернявский и языковеды Алесь Каврус и Валентин Рабкевич обвинялись в национализме и были уволены с работы. Как было заведено практикой 1930-х, увольнение сопровождалось осуждением «злоумышленников» в коллективах.
Со своим фиктивным изобличением-разоблачением диссидентов в научной среде КГБ начал выходить на широкую общественность.
Была попытка обсудить эту информацию КГБ и в Союзе писателей. Я слышал даже, что когда ведущий партсобрание Иван Шамякин среди прочего задался риторическим вопросом: «Говорят, что Арсений Лис (а я в то время уже был членом Союза писателей) также принадлежал к тем хлопцам из Академии», — минутную паузу нарушил Иван Яковлевич Науменко. У уважаемого ученого и писателя я в свое время писал дипломную работу и изредка наведывался в скромное холостяцкое жилье его при студенческом общежитии. Задавал своему педагогу вопросы, не только касающиеся диплома… Так вот, как передавали мне впоследствии, И.Я. Науменко на том собрании сказал: «Я давно знаю Лиса как серьезного, ответственного студента и перспективного ученого». На том обсуждение виртуальных диссидентов на писательском собрании и завершилось.
* * *
Похоже, что вынесение Комитетом госбезопасности на общественное обсуждение дела так называемой «Академической группы» предшествовало слушанию ее на закрытом заседании ЦК КПБ, которое состоялось по инициативе секретаря ЦК КПБ Кузьмина А.Т.
Сложно сказать, насколько партийное руководство республики поверило в существование организованной группы ученых-националистов. «Накопанные» спецслужбистами факты, на серьезный, взвешенный взгляд, вряд были убедительными, доказательными. Но, с другой стороны, игнорировать старания спецподразделения КГБ было никак нельзя. Уже то, что КГБ БССР напрямую был подотчетен своему центру в Москве, исключало непризнание результата его работы, понуждало руководителей республики к оргвыводам. Однако показательно, что публичное осуждение опальных ученых было прекращено. Публикаций о вскрытии деятельности диссидентской группы в Академии Наук в печати не появилось.
Слева направо: Иван Тищенко, Арсений Лис, Петр Сергиевич, Алексей Гордицкий, Степан Миско, верхний ряд слева направо: Александр Трояновский, Алесь Яскевич, Михась Шушкевич, Иван Чигрин. 1963 г. Первая выставка Пётры Сергиевича в Минске.
Показательно, причем это нельзя не отметить, КГБ в его бээсэссэровском формате в последующие годы, вплоть до развала империи, ничего подобного, никаких проявлений национализма не вскрывал в Белорусской ССР.
* * *
Положение пятерых ученых Академии наук, включенных спецслужбой в мифическую «академическую группу», в начале складывалось драматично. Во-первых, оказались без работы, куска хлеба, а во-вторых, не было ясности с дальнейшей перспективой в жизни. Была ли закрыта им дорога в науку? Отметим, вскоре сам Петр Миронович Машеров поинтересовался «националистом» С.М. Миско и восстановил его в партии. Опальный Миско получил место редактора в Книжной палате. Михась Чернявский при поддержке земляка художника Василия Шаранговича на какое-то время устроился рабочим на Художественном комбинате Союза художников, а спустя год, вопреки сопротивлению тогдашнего директора Института истории АН БССР П.Т. Петрикова, был возвращен в отдел археологии академического института по распоряжению секретаря ЦК КПБ А.Т. Кузьмина. Не раскрывая подробностей, как именно это произошло, Михась во время одной из наших встреч только сказал: «Кузьмин — это человек!».
Михась стойко перенес ложное обвинение, преследование и впоследствии на протяжении всей своей жизни плодотворно работал для белорусской археологической науки и не только… Был искренним патриотом Беларуси, жил, работал, как сказано у поэта, «каб не змалела Айчыны ідэя».
Результаты археологических раскопок, многолетнее изучение неолита и бронзового века в Беларуси Чернявский обобщил в трех монографиях. Познавательное значение имеет его книга «Иллюстрированная история древней Беларуси». Неординарные знания по археологии, истории родины позволили Михасю Чернявскому написать несколько книг художественных очерков «Вогненапаклоннікі», «Страла расамахі», «Правадыр крылатых вершнікаў: Ян Караль Хадкевіч», оцененных как заметные произведения мало представленной в белорусской литературе того времени исторической тематики. Вскоре Михася Чернявского приняли и в Союз писателей СССР.
В 1990-е годы Михачь Чернявский проявил себя в общественно-политической жизни. Принимал участие в создании ОО «Мартиролог Беларуси». Вместе со своим другом Михасём Ткачевым предпринимал усилия в создании Белорусской социал-демократической партии. Основал и редактировал бюллетень ОО «Ветэраны Адраджэння» «Verytas».
Сфальсифицированное обвинение Степан Миско, Алесь Каврус, Валентин Рабкевич пережили не без потерь. Но все они сумели реализовать себя как люди творческие.
Степан Миско опубликовал свою кандидатскую диссертацию, посвященную школьному белорусскому театру XVI—XVIII веков отдельной монографией. К сожалению, к театроведческой работе, оказавшись вне стен Института искусствоведения, этнографии и фольклора АН БССР, не вернулся.
Валентин Рабкевич защитил диссертацию по языку и состоялся как мастер художественного перевода: переводил на белорусский стихи А.Ахматовой, С.Есенина, М.Рыльского, прозу Н.Гоголя, М.Зощенко, популярные в свое время романы «Мечты не умирают» Л.Метсара, «Женщина в песках», «Чужое лицо» Кобо Абэ и др.
А Алесь Каврус, покантовавшись без работы около года, наконец устроился в пединститут имени Максима Горького, где работал на кафедре белорусского языка под началом известного белорусского языковеда, педагога, профессора Ф.М. Янковского. Уже сами названия книг Алеся Кавруса говорят об их масштабности, характере и общей направленности интересов Кавруса-ученого. Вот названия некоторых из них: «Культура слова», «Стылістыка беларускай мовы», «Слова наша роднае», «Мова народа, слова пісьменніка», «Дакумент па-беларуску».
Арсений Лис с Семеном Подокшиным, 1964 год
* * *
Сфабрикованное КГБ дело «Академическая группа» жестоко, фатально сказалось на жизни, человеческой судьбе Николая Прашковича. Он начинал как успешный литературовед. Пройдя аспирантуру у специалиста по древнерусской литературе профессора Еремина в Ленинграде, Николай успешно защитил кандидатскую по творчеству Симеона Полоцкого. Довольно активно стал печататься по старобелорусской литературе. Написал книгу «Францішак Скарына — беларускі першадрукар». В соавторстве с А. Коршуновым издал книгу Ф. Скорины «Предисловия и послесловии», снабдив ее солидным научным комментарием. Активно откликался рецензиями на выход различных белорусских изданий. Занимался переводами с украинского языка.
Уволенный с должности старшего научного сотрудника Института литературы АН БССР, Николай сперва стал грузчиком. Позже удалось устроиться корректором в журнале «Родная прырода», затем в редакции газеты «Вечерний Минск».
Не имея собственного угла, жил где придется. Практически оказался совершенно выбитым из жизненной колеи. Разболелся, уехал на малую родину в Березинском районе. Впоследствии одинокий, больной и обессиленный трагически ушел в вечность. Просто-таки сгорел в родительской хате. Как там это случилось — неизвестно.
* * *
Из-за занятости, а точнее, из-за недостаточно проявленного внимания, лишь спустя годы узнал я об адресате переписки, которую вел Николай Прашкович. Переписывался он с внучкой украинского поэта-революционера, классика украинской литературы Ивана Франко. В сентябре 1939 года, с приходом в Западную Украину Красной Армии, НКВД во Львове арестовало в числе других украинских интеллигентов и сына поэта, профессора Петра Франко. За что? Да просто у всемогущего сталинского ведомства всегда были план и квота на элиминацию интеллигенции. То же самое осенью 1939 года произошло и в Западной Беларуси. Еще в период функционировании в Вильне «Белорусского управления» во главе с И.Ф. Климовым, в октябре 1939 года, были арестованы белорусские деятели, писатели, журналисты Антон Луцкевич, Владимир Самойло, Александр Власов, Макар Кравцов, Вячеслав Богданович, Болеслав Друцкий-Подберезский и другие. Судьба их был трагична.
Такая же судьба постигла и украинского профессора Петра Франко. При спешном отступлении в 1941 году НКВД вывезло его из Львова, а позже он был расстрелян. Его дочь узнала об этом в 1950-е годы, когда пришло извещение о посмертной реабилитации.
Остается догадываться, что могла писать, писала в письмах белорусскому ученому Прашковичу эта кровно обиженная властью женщина и что он ответил на ее скорбь, гнев, возмущение. Письменный их диалог, наверное, отличался горячностью и не мог не заинтересовать спецведомства. Эта переписка, разумеется, подлежала перлюстрации.
Именно переписка ставших поднадзорными ученых, по-видимому, и навела спецведомство на мысль сфальсифицировать дело т.н. «Академической группы».
Антинациональному подразделению КГБ БССР надо было оправдывать свою работу-службу, предоставляя убедительные отчеты с результатами деятельности. Тем более, что аналогичная структура охранки в Украине демонстрировала конкретные факты разоблачения и судебного осуждения диссидентов, особенно национально ориентированных.
Вообще же, жестко-печальная история с молодыми белорусскими учеными — одна из многих, которые могли произойти, происходили в закрытом, бесправном обществе тоталитарной политической системы.
Арсений Лис с сыном Ярославом. Деревня Залесье, 1974 год
* * *
Выполнять свое государственное предназначение — вскрывать проявления национализма в Беларуси 1960-х — 1970-х годов — органам государственной безопасности было одновременно легко и тяжело. И в сказанном немало парадокса. Легко — потому, что белорусский интеллигенция, совесть своего народа, возникшая в начале ХХ века и количественно возросшая в ренессансные для Советской и Западной Беларуси 1920-е годы, в течение последующих 1930-х — 1940-х была стратегически уничтожена сталинским режимом. Всё поле жизнедеятельности народа установленный Сталиным тоталитарный режим старался заменить и заменил послушной номенклатурой, которая по природе своей не могла иметь никаких национальных интенций. Она выросла уже в специфических условиях закрытого тоталитарного общества и была отчужденна от своего народа даже языком общения.
Службистам подразделения КГБ БССР, предназначенного для сыска, надзора за проявлениями национализма, оставалось одно — следить за теми единичными интеллигентами, которые еще смели не чураться родного языка.
После чудовищных сталинских репрессий мало кто из уцелевших интеллигентов отзывался белорусским словом. На подсознательном уровне оно как бы было на подозрении. Люди помнили, чем завершилась белорусизация 1920-х годов, в чем по сути обвиняли властные чиновники массово подвергнутую репрессиям белорусскую интеллигенцию.
Должен повториться, следить за проявлениями национализма как политического явления во второй половине ХХ века было непросто — и являлось перестраховкой со стороны Москвы. Политическим преемникам Сталина не было оснований бояться белорусского сепаратизма. По общему признанию, БССР считалась самой интернациональной республикой в Союзе. Н.С. Хрущев, будучи высоким гостем Минска, хвалил белорусов за то, что не держатся за родной язык, обещал, что они первыми вступят в коммунизм. При этом слегка упрекнул секретаря ЦК КПБ Кирилла Мазурова за то, что тот приветствовал его по-белорусски.
Решение спецорганов трактовать попытку студентов БГУ добиться на филфаке преподавания предметов на белорусском языке как проявление национализма было слишком большой натяжкой. Но что делать, если надо выполнять государственное задание. Для выявления случаев проявления национализма в КГБ разработали самый простой критерий. В научных, учебных и других интеллигентских учреждениях «свои люди» из КГБ конкретно отвечали на спущенный им от кураторов вопрос: «Кто разговаривает на белорусском языке?» А те делали простой, как оглобля, вывод: «Постоянно разговаривает на белорусском языке, значит, — националист». Белорусскоязычный интеллигент, таким образом, становился потенциальным носителем крамолы — национализма. Все это делалось, чтобы не допустить роста национального сознания и достоинства среди интеллигенции.
